Елена Васильева, Sputnik.
Как в целом по стране, на презентации Саши Филипенко в Минске все было внезапно, но неотвратимо: репетиционные залпы Дня Победы, раздающиеся за стенами уютного книжного Логвинова, реплики из зала о масонском заговоре, Андрей Дмитриев (без Татьяны Короткевич) с традиционным вопросом "а сможем ли мы?". На все Саша, прижившийся в Москве, реагировал очень по-белорусски и единственно приемлемым для сохранения внутреннего баланса образом — шутил и говорил о том, как скоро уедет отсюда в Германию, а потом куда-нибудь еще.
О тиражах и Пастернаке
Места начали занимать за полчаса до презентации, и вскоре в книжный набилось столько человек, как будто презентовали Пелевина, Сорокина, Лимонова — или даже Мартиновича.
"Травля…" И меня на работе травили", — тихонько признался один из вероятных поклонников Саши, высокий мужчина в черном. "За что?" — участливо спросили соседи. "За правду". Девушки робко прижимали к груди книги Саши (а их уже три). Один мужчина заявил жене, что цена на книгу — это "обдираловка", мотивировал свое негодование тем, что "пока не понятно, что это за писатель", но жена сказала, что Филипенко получил уже несколько премий, и тем уладила возможный конфликт.
Саша здесь всем нравился, что важнее — он нравился и Борису Пастернаку, редактору российского издательства "Время", который взялся издать уже третью его книгу и советовал написать еще — и побольше, а то "как-то они у тебя откалиброваны". Филипенко обещал, что следующий текст будет больше — сейчас он работает над большим историческим романом, который будет базироваться, в том числе, на архивах, открытых еще Борисом Ельциным.
Пастернак похвалил Филипенко за то, что сумел снискать читательский интерес: "Бывшего сына" допечатывали несколько раз, тираж второй книги Филипенко — "Замыслы" — дважды. Пусть две тысячи экземпляров читателю со стажем и кажется небольшим тиражом, но во время, когда у книги появилось много конкурентов, не многие могут себе позволить и такого, считает Пастернак.
Раздался первый залп — на площади Победы репетировали приближающийся праздник, Саша, Пастернак и присутствующие читатели вздрогнули, переглянулись, но больше ничем беспокойства не выдали.
О масонском заговоре и медленном яде
В дверях появился Андрей Дмитриев — как ружье, как знак, что о политике сегодня еще поговорят, но пока Саша рассказывал о том, что хоть в это и сложно поверить, прочтя его книги, но политика его не особенно интересует.
"В Беларуси другая проблема — здесь нет книжного рынка. Книги издаются смешными тиражами, это узкий круг людей, которые передают друг другу рукописи, вручают друг другу премии. Нет системы продвижения — конечно, было бы неплохо жить как во Франции, где ведущая утреннего шоу, замешивая омлет, рассказывает про книжные новинки, у нас этого нет, так что приходится о книгах рассказывать самим авторам", — сокрушался Филипенко, пока присутствующие копили в себе желание все же затронуть тему политики.
Автору дали еще немного поговорить с читателями о соотношении формы и содержания романа, о том, как он предпочитает писать — от руки или на компьютере (от руки), и, наконец, голос на галерке заявил: "Вне политики жить нельзя!"
Один читатель выступил с неожиданным заявлением о том, что всем нужно бояться заговора сионистов, что если писатель такой правдолюб, каким показался Филипенко, то ему нужно ожидать, что "масоны подсыплют яду — медленного действия!" Автор терпеливо пошутил, что если "медленного действия", то он успеет дописать новый роман, и слово взял Андрей Дмитриев.
За белыми стенами книжного грянула еще одна серия залпов, и Дмитриев усмотрел в этом некую метафору. Он поинтересовался, сможет ли меньшинство, собравшееся послушать Филипенко, стать однажды сильнее большинства, собравшегося на репетиции Дня Победы. Саша предположил, что рано или поздно общество должно понять, что "неудобно ехать на велосипеде с квадратными колесами", чуть было не пообещал, что "все будет хорошо", но вовремя вернулся к обсуждению собственной книги. Он отметил, что не имеет полномочий говорить, будто все, о чем пишет — правда. Свою книгу он называет фотографией времени — с фильтрами, не претендуя на правду.
Читатели вспомнили "Бывшего сына", в котором действие разворачивается на фоне конкретных политических эпизодов. "А вы не манипулируете нами, вспоминая болезненные эпизоды Беларуси?" — заподозрили неладное читатели (в "Бывшем сыне" Филипенко вспоминает и трагедию на Немиге, и "Плошчу").
"Как Памук описывает Стамбул, так мне хотелось рассказать про Минск. Я приехал в Беларусь и у меня возникли ассоциации, мне хотелось рассказать про болевые точки в истории нашей страны. Через историю одной семьи хотелось показать историю Беларуси. Тогда, к слову, на меня обиделись белорусские литераторы — я дал интервью, в котором сказал, что "Бывший сын" однажды должны будут изучать на уроках белорусской литературы. Все обиделись: как так, это же мы на белорусском пишем!", — вспомнил Филипенко и, закрыв тему обид, заговорил о брани.
О брани и Селине
В России принят закон, запрещающий использование табуированной лексики в литературе. Если же автор настойчиво желает браниться, книгу приходится запечатывать в непрозрачную пленку, а на ней ставить предупреждение о нецензурной брани и наклейку "18+".
"Пришлось переписывать целую страницу. В книге есть момент, где герой, доведенный до отчаяния, играет в футбол и матерится на полторы страницы, матерится, на мой взгляд, талантливо…" — рассказывал Филипенко. "О да, талантливо!" — подтвердил Пастернак.
"Впервые с такой проблемой я столкнулся в "Замыслах". В тексте был момент, когда герой цитирует Маяковского: "Я в Париже живу как Денди. Женщин имею до ста. Мой х…й, как сюжет в легенде, переходит из уст в уста". Звонит мне редактор и говорит: Саша, у нас проблемы. Нужно править Маяковского", — рассказывал писатель, а публика пыталась придумать альтернативный ход — может, несколько букв можно заменить точечками? Или звездочками?
Но российское законодательство непреклонно — если читатель может хотя бы догадаться о том, что должно быть на месте звездочек — прямая дорога в полиэтилен.
"Хотя мне кажется, это заставило бы молодежь потянуться к роману. Подростки бы просили — дядя, купите книгу!" — предположил Филипенко и рассказал о своих сложных отношениях с обсценной лексикой. Вот, например, у Чарльза Буковски каждое слово на своем месте, и Филипенко такой подход импонирует (Саша скромно замечает, что не равняет себя с мэтром), а вот подход Миллера ему не близок.
Одна читательница попрекнула Филипенко короткими предложениями и недостаточно изящным стилем.
"Можно писать просто: стояло дерево. Можно писать как итальянцы: дерево, которое было посажено рядом с Вероной в дождливый день, стояло. Мне не нужна история этого дерева, вы представите его и без меня, мне важно объяснить, что происходит, и в этом, в том числе, заключается мое представление о том, как трансформировался язык. Я люблю Пруста и его описания печенья "Мадлен", но не считаю, что сегодня актуально писать в такой стилистике. Мне близок и понятен Луи Фердинанд Селин — он сделал переворот во французской литературе, которая до него представляла язык, на котором люди не говорят. А Селин начал писать так, как люди говорят, писать коротко", — делился авторитетами Филипенко, который шесть лет изучал французскую философию.
"Скоро мы вообще, возможно, будем общаться посредством шести эмоций, которые нам предлагает Facebook — и хорошо, что их хотя бы шесть!" — пояснял писатель свою приверженность упрощенному стилю.
Саша рассказал, что окружающие считают его "городским сумасшедшим", ведь он ушел с оплачиваемой должности на телевидении и принялся писать книги и, повысив градус душевности встречи с белорусским писателем, пожалуй, до исторического максимума, принялся подписывать книги.
