До войны в Минске проживало 250 тысяч человек. К концу войны осталось около 50 тысяч. То есть за время оккупации минчан стало в пять раз меньше. Можно было бы предположить, что часть просто успела убежать, эвакуироваться. И эти люди, вернувшись домой, быстро поправили эту жуткую статистику. Но нет. Редкие минчане успели в июне 1941-го уйти из города до того, как туда вошли немцы.

Большая трагедия и сопротивление – два краеугольных камня, на которых строится память о войне в Беларуси. Этот подход справедлив и для рассказа об оккупированном Минске. Здесь тоже была большая трагедия и отчаянное сопротивление. Но были и множество маленьких историй конкретных людей, которым нужно было выживать и кормить семьи в условиях нового порядка. Они работали, ходили на рынок, коммуницировали с новой властью, кто-то даже становился этой властью…

Чтобы понять, чем жил Минск в оккупации, Sputnik расспросил историка Кузьму Козака и нашел воспоминания нескольких минчан, переживших войну.

Война началась 22-го, а уже 23-го на Минск упали первые бомбы. Пока точечно: атаковали ж/д станцию и Лошицкий аэродром, где стояли два истребительных полка. В воздух советские машины поднять не успели и не замаскировали. Их уничтожили прямо на земле.
На следующий день, 24-го, начались массированные бомбардировки. К обеду центр города превратился в руины. В ночь на 25-е из Минска уехали представители власти, а также штаба Западного фронта, город покинули части Красной армии и милиция.

В 1941-м ей было 13 лет, она жила с сестрой и родителями на улице Ленина. И в дни, когда на Минск посыпались первые бомбы, пряталась с соседскими детьми в яме, которую взрослые спешно вырыли во дворе. Они прятались от бомбежек и отчаянно ждали новостей о "наших победах". А известий не было. Вообще никаких.

Инессе Макарчук повезло. Они с мамой и сестрой сумели вырваться из Минска. Шли пешком в большом потоке людей, периодически прячась от обстрелов — она до сих пор помнит эти фонтанчики песка от падающих рядом с ней пуль.

Многие беженцы, испугавшись бомбежек и обстрелов по пути, вернулись в город.

Когда немцы вошли 28 июня в Минск, они были немало удивлены этому скоплению местных жителей у товарных вагонов на железнодорожной станции. Люди вскрывали вагоны и разбирали продукты.

Немцы первое время, по словам Кузьмы Козака, пытались как-то организовать людей у вагонов, требовали порядка, чтобы не хватали все скопом, а брали хотя бы по очереди. Но потом это, по сути, мародерство быстро свернули. Все имущество, которое принадлежало советской власти, было объявлено собственностью Рейха, и за покушение на эту собственность полагался расстрел. В течение недели с мародерством в городе было покончено.

В Минске было десять мест массового уничтожения людей. Был Тростенец, один из крупнейших лагерей смерти в Европе, более 200 тысяч погибших за два года. Был лагерь для военнопленных в Масюковщине Шталаг-352.

Еще около 100 тысяч человек погибло в Минском гетто. Когда немцы пришли в Минск, они согнали в один из районов города всех евреев. Территорию огородили колючей проволокой.

Через пару недель случился еще один погром, убиты около 10 тысяч человек. Еще 10 тысяч погибли в один из мартовских дней 1942-го. Самый длительный погром случился в июле того же года. Евреев в гетто убивали несколько дней.

В гетто были свои порядки. Те, кто работал, получали в день по 250 граммов хлеба и суп один раз в сутки, докладывали партизаны в Центральный штаб партизанского движения.

Иностранных евреев в Минск везли с осени 1941-го. Пока не "заработал" Тростенец, их селили в гетто. Семьи из Германии, Австрии, Чехии – они думали, что их перевезли на новое место жить, а их привезли убивать – в погромах в гетто и у расстрельных ям в урочище Благовщина, одном из мест массового уничтожения в системе лагеря Тростенец.

Но, кроме мест массового уничтожения, где тысячами гибли военнопленные, евреи, подпольщики и партизаны, были еще и регулярные расстрелы за малейшее нарушение порядка. Были массовые акции устрашения, когда в ответ на убийство немецкого офицера тысячами убивались все, кто просто попадал под руку.

Еврейка Хася Пруслина должна была разделить судьбу своих сородичей, погибших в Минском гетто. Но умирать она не планировала. Она планировала бороться, причем не только за себя и свою жизнь, но и собственно с врагом.

Пруслина практически сразу включилась в сопротивление. Сошлась с подпольщиками в так называемом "русском" районе (территория вне гетто) и помогала брату-подпольщику в гетто.

Ее брат погиб. А она успела уйти. Ей помогли оформить паспорт с "правильной" национальностью. Первое время немцев еще можно было обвести вокруг пальца, подсунув вместо официального документа какую-нибудь книжечку с печатью. Пруслина и еще несколько ее товарищей пришли за паспортами с курортными книжками, которыми их снабдила одна из подпольщиц, потерявшая к тому времени всю семью.

Белорусское подполье, по словам историка, в 41-м росло снизу. В разных местах города постепенно возникали сообщества людей, готовых разносить листовки, искать лекарства и оружие для партизан, организовывать диверсии. Одна из первых публичных казней подпольщиков состоялась уже 26 октября 1941 года.

В тот день "за изготовление фальшивых паспортов и причастность к партизанскому центру, располагавшемуся в лазарете для русских военнопленных", были повешены 12 человек – по трое в четырех местах города. По расчетам оккупационных властей, местные должны были видеть, что будет с теми, кто рискнет пойти против нового порядка.

После войны первым минским подпольщикам – тем, кто сумел выжить – пришлось чуть ли не оправдываться. В 1942 году оккупационные власти прошлись катком по минскому подполью, многих вычислили и убили. На фоне этого в Центральном штабе партизанского движения сделали вывод: среди минских подпольщиков много предателей.

Более того, по версии начальника Центрального штаба партизанского движения Пантелеймона Пономаренко, "немецкая разведка в Минске организовала подставной центр партизанского движения", чтобы засылать агентов в партизанские отряды. Такое предупреждение разлетелось осенью 1942-го во все бригады и отряды Беларуси.

Но тот же Пономаренко за полгода до этого отчитывался в "Правде" об успешно проведенной эвакуации из Минска.

Эту "успешную эвакуацию" Пономаренко тоже вспомнили в письме Сталину выжившие минские подпольщицы, которые после войны начали бороться за справедливость. Среди 37 женщин, которые подписали это письмо, была и Хася Пруслина, обхитрившая немцев еврейка. Она два года вела подпольную работу в Минске, а затем, когда стало уже совсем горячо, ушла в партизаны.

На протяжении всего периода оккупации немцам было крайне неуютно в Минске. Их убивали, они бесследно пропадали, у них забирали имущество. Кроме того, в городе время от времени случались крупные диверсии. Самая громкая – убийство генерал-комиссара Генерального Округа Белоруссия Вильгельма Кубе.

С сентября 1941 года действовала так называемая Директива о заложниках, принятая командованием Вермахта. За каждого убитого немецкого солдата полагалось убивать 50-100 местных жителей – любых, первых попавшихся под руку…

Театры, кинотеатры, школы… Работали предприятия – кожевенный, обувной, радио- и хлебозаводы, людям платили зарплаты, которые можно было потратить в том числе на одном из четырех рынков. Торговали и на Червенском, и на Комаровке. Казалось бы, при немцах город продолжал жить своей обычной жизнью.

Не работать, если человек был трудоспособен, было нельзя. Немцы, когда пришли в город, первым делом согнали местных на расчистку улиц – город после бомбежек был серьезно разрушен. Нужно было разобрать завалы и убрать тела – немцы патологически боялись болезней и эпидемий.

Затем была организована "биржа труда". Каждый трудоспособный должен был прийти туда и зарегистрироваться. Осенью 1943-го партизаны докладывали в Белорусский штаб партизанского движения, что в Минске работают 13 предприятий: завод имени Ворошилова ремонтировал танки, на обувной фабрике имени Куйбышева делали, помимо обуви, упряжь и военную амуницию, на радиозаводе имени Молотова – авиаприборы, а в тарном цехе "Коммунарки" чинили пушки.

Аделаида Наркевич, к примеру, работала на швейной фабрике "Луч". Вспоминала здание буквой Г: справа обувной цех, слева – швейный. Но они тогда в войну не то чтобы шили. Все больше ремонтировали – халаты и шинели.

О жестоком отношении к минским рабочим докладывали в своих донесениях в Белорусский штаб партизанского движения и партизаны, имеющие связь с минскими подпольщиками. "Немцы почти все занимаются мордобоем, понукают рабочими как скотом", – докладывали они о ситуации на обувной фабрике имени Кагновича, где работали более 500 человек минчан и еще порядка 80 военнопленных.

Учет горожан вели и по месту жительства – составляли так называемые домовые книги, которые ежемесячно уточнялись. Люди должны были быть на виду и под контролем. Те, кто работал, получали зарплату. На иждивенцев полагались хлебные карточки. Но хлеб для немцев и для местных пекли в разных местах.

У местных жителей и немцев были разный хлеб, разные школы и разные кинотеатры. Себе немцы выбрали объекты получше. Работали рынки. Причем немцы, по словам историка, пытались жестко регулировать цены и собирать налоги, оккупационной власти нужны были деньги. Но эти правила и налоги лишь породили "черный" рынок.

Еще работали театры. Не сразу, но немцы убедили актеров вернуться на сцену.

Люди пытались воспользоваться ситуацией и реализовать свои желания: при поддержке новой власти получить новый статус или блага. Можно было оговорить коллегу, получить его работу или соседа и получить его жилье. Немцы, кстати, тоже не прочь были заработать на ситуации: активно торговали задержанными, отдавали их родственникам за золото или деньги.

Из Минска в Германию отправляли и одежду, и посуду, и украшения. Все, что удавалось раздобыть во время таких обменов или грабежей, а также то, что оставалось после убитых евреев.

Облавы и проверки документов – это одна неотъемлемая часть жизни в оккупированном Минске. Были стационарные посты и были мобильные патрули, которые могли в любой момент проверить документы. Документы меняли часто. Немцам, напомним, было очень неспокойно в Минске.

Минчанка Евгения Ожехович в войну работала как раз на бирже труда, где выдавали документы. И одновременно помогала подпольщикам – делала им бумагами, чтобы они могли свободно перемещаться по городу.

Тем, кто был помладше, оккупация запомнилась висящими на столбах босыми измученными людьми и бомбежками. Ларисе Буталенко в 1943-м было пять лет. Повешенные подпольщики на улице Беломорской и ночи в вырытой в огороде яме – это ее детские воспоминания.

Положительный, предатель, не выявлен. Такие короткие характеристики можно встретить напротив фамилий в агентурных сводках, которые подпольщики передавали из оккупированного Минска в Особый отдел НКВД Белорусского штаба партизанского движения.

Это были списки сотрудников предприятий и организаций, которые работали в оккупированном городе. Завод такой-то, цех такой-то, работают такие-то… Но были и другие донесения – о конкретных минских семьях, которых подпольщики заподозрили в симпатиях к оккупантам.

В один из таких списков-донесений попала семья Денисик, (отец и двое дочерей): "Сам старик доволен войной, за время которой нажился и построил дом". Далее в донесении говорилось, что мужья дочерей находятся в Красной армии, а женщины встречаются с немцами и хвастаются, что живут хорошо, довольны. В то же донесение попали и Григоровичи – "явно антисоветские люди". Глава семьи перед войной была репрессирована органами НКВД, но сбежала, приход немцев встретила цветами, а дочь Григоровичей, сообщалось далее, "теперь живет с немцем, шефом какого-то завода".

Работа на заводе или на бирже труда в условиях оккупации – это ведь тоже своего рода сотрудничество. Но альтернативой, если у тебя дома дети, скорее всего, была бы смерть. Безусловно, были те, кто осознанно попытался воспользоваться ситуацией, решить финансовые, жилищные, социальные вопросы. Кто-то, наверняка, получал удовольствие от возможности попасть во власть. Но не забывайте, говорит историк, и о тысячах бойцов полицейских батальонов, которые при первой удобной возможности сбежали в партизаны.

В 1943 году, оценив обстановку, советские органы приняли решение: если боец полицейского батальона не замечен в убийствах, отряды могут его принять без всяких ограничений и поражений в правах. После этого немцы стали задействовать полицейских в публичных убийствах, чтобы люди видели и запомнили, кто убивал. Таким образом им отрезали путь к отступлению.

Но история коллаборационизма, вынужденного или сознательного, так или иначе отступает на второй план на фоне той масштабной трагедии, которая три года разыгрывалась в оккупированном Минске.