Не самое лучшее дело – писать некрологи. Однако, когда оставляет мир кто-нибудь действительно значительный, когда ставится в конце точка размером то ли с колесо БелАЗа, то ли с колесо обозрения, когда уносится вдаль комета, озаряя уходящего прощальным хвостом своим и выхватывая вдруг неповторимые черты его, – невольно возникают слова.
Эдуард Вениаминович был значительной фигурой. Не просто фигурой, а мощным литературным явлением. Именно и прежде всего литературным: в России, на родине Лимонова, литература заключает в себе непомерно много: и политику, и эстетику, и мессианство самой безумной пробы.
Он, конечно же, ощущал себя мессией, пройдя головокружительный жизненный путь и ни на одном из этапов не потеряв, не истратив этого ощущения. У многих одержимых ощущение своей миссии притупляется годам к сорока; а тут и к восьмидесяти било оно ключом, и било не зря и неспроста.
Так, нашумевшее интервью Дудя с Лимоновым производило впечатление, что встретились тонкий ранимый подросток, весь в полетах, эпатаже и мыслях о собственном предназначении – и брюзжащий старичок, пленник истертых тапок и суповой миски. Штука в том, что подростком оказался Лимонов, а старичком – этот юноша с модным чубчиком. Трудно будет этаким внучкам дедушек обскакивать, подумал я, помнится, посмотрев все это.
И сейчас, когда Эдуард Вениаминович скончался, по-прежнему будет трудно, – ибо не вырубить топором ни написанное желчным пером его, ни оставленный им в общественном сознании след.
Был он большой писатель земли русской. Исключительный человек, кому-то приятный, кому-то нет, с его-то даром заботиться об этом не стоило. Признавать его станут, конечно же, только сейчас. Придавят бронзы многопудьем и обернут во мраморную слизь. Захлопочут, залепечут льстивыми языками. Может быть даже, этими языками облизнут, помер бо – и не страшен.
И позабудут всю грязь, которую истратили на него, позабудут все свои эскапады и возмущения в его адрес. Уже многие, совсем недавно клеймившие и гнобившие, ударились в славословия. У нас трудно быть enfant terrible при жизни, зато после смерти всегда очень мило все.
Так вот, Лимонова облизывать не надо – он сам во сдувшейся и бессмысленной позднесоветской литературе торчит нахально и бесспорно, как железный крюк, торчит – и будет уже торчать, не выкорчуешь.
Много судачат о его биографии. Она действительно невозможно литературна. Рабочий паренек из Харькова, начитавшийся Александра Блока и навсегда, на всю жизнь отравленный им; молодой стихоплет в Москве, андерграундный и маргинальный; неприкаянный эмигрант-матерщинник на самом дне американской жизни; признанный писатель в парижской мансарде; вернувшийся из эмиграции в разваливающееся отечество нарочитый экстремист. Взлеты и падения, возможные лишь тогда, когда человек у Провидения на контроле.
Нечего говорить, что и сам он был исполнен парадоксов. Убежденный маргинал, стал для многих эстетическим ориентиром; зацикленный якобы на себе, умер бессребреником на съемной квартире; злой и беспощадный к истеблишменту, приноровившийся припечатывать коллег двумя-тремя словами, "милел людскою лаской" к простому люду, сознательно отождествлял себя с ним и видел свою миссию в том, чтобы отстаивать его интересы.
"У истории тяжелые, красивые, корявые руки, тяжелая, но верная простая речь солдата, мужика, – писал в одной из своих книг Эдуард Вениаминович. – Любая пролетарская бабка на митинге, с печеной от нужды и горя физиономией, понимает историю сильнее и глубже всей якобы интеллигенции, всех лакеев".
Ну, может быть, к интеллигенции здесь он оказался по-ленински суров, но, черт возьми, в обществе доморощенных снобов и эстетов, презирающих народ, усилиями которого только и кормятся они, имел право перегнуть палку.
Вообще же, именно в силу широкости литературы русской вспоминающие сейчас о Лимонове менее всего говорят о нем как о писателе. Между тем, он создатель замечательно простого и вместе с тем меткого языка, обладающий безжалостным зрением, проникающим в самую суть людей и вещей. Именно сочетание этих двух качеств делает писателя – Писателем.
Исторически, при всех особенностях невозможной личности своей, Лимонов явился продолжателем суровой и аскетической литературной линии разночинцев. Этот общепризнанный нарцисс оставался именно народным писателем, ориентированным на то немое большинство, которое сильные мира сего ничтоже сумняшеся вынесли за скобки истории.
И прежде Берроуза и Мисимы встретит его на том свете, широко распахнув объятья, Николай Гаврилович Чернышевский. Родившийся, кстати, в Саратове, где Эдуард Вениаминович много позже мотал свой срок.
Теперь ему мотать срок небесный, до следующего воплощения. А в том, что такая яростная, чистая, первозданная энергия должна снова воплотиться где-нибудь, сомневаться не приходится.
*Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции
