МИНСК, 7 ноя — Sputnik. Идеи революции были правильными, другое дело, что воплощение подкачало, признается известный писатель Виктор Мартинович. В последние годы он много времени проводит в Западной Европе, общается с местными интеллектуалами, в большинстве своем сторонниками левых взглядов.
Мартинович успел побывать октябренком и пионером и, несмотря на понимание и признание всех ужасов советской системы, признается, что немного ностальгирует по Советскому Союзу. Sputnik расспросил почему, а также о том, как менялось его восприятие той системы.
Мальчик со звездочки и инопланетное существо
— Вы успели побывать и октябренком, и пионером. Насколько серьезным в вашем детстве было восприятие главных советских символов: Ленина и революции?
— Это было очень серьезно. На пионерском значке был изображен кучерявый мальчик, такой наивный ранимый персонаж с кудрями и пронзительным взгляд. И на том этапе я воспринимал Ленина как мальчика со значка.
Я точно помню, когда я первый раз услышал Ленина. Я был в детском садике, даже еще не в школе. И на каком-то утреннике нам торжественно сообщили, что сейчас нам поставят аудиозапись, пластинку с "выступлением вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина". Я помню, мы сидели в спортзале детского садика по стеночкам, а проигрыватель стоял в центре. И из него стали литься очень странные звуки — аудиозапись была очень плохой. Человек явно выступал с трибуны, и потому запись изначально была сложной. Это было похоже на какое-то инопланетное кваканье. Но тот пиетет, с которым нам это преподнесли, заставил предположить, что это выступает какой-то очень важный инопланетянин, какой-то пришелец, который контролирует все на этой планете. И мы его испуганно слушали. Я точно помню, что я не разобрал ни одного слова.
Потом были рассказы Бонч-Бруевича о Ленине, где он представлялся таким очень добрым, постаревшим Христом. Христос не дожил до старости. Но если бы дожил, то он был бы вот таким символом доброты. Причем тот Ленин из рассказов делал все время что-то странное.
То есть то детское восприятие было многослойным. Это и мальчик с этой звездочки, и инопланетное существо с пластинки. Еще один слой связан с этой невероятной добротой из детских рассказов.
Но вообще, мне кажется, что в БССР революционная символика была вытеснена и заменена символикой Второй мировой войны. Я не могу сказать, что нас заставляли как-то существенно осмыслять то, что произошло в 17 году.
Две волны мировосприятия
— Когда начало меняться это восприятие добряка и кучерявого мальчика? И сформировалось ли оно — это новое восприятие?
— У меня было две информационных волны, которые постепенно меняли это восприятие. Первая — еще в Перестройку, когда родители начали читать журнал "Огонек". Я хорошо помню статью, которую пытался прочесть сам. Она была посвящена материалам из архивов НКВД, связанных с массовыми расстрелами, причем даже не 30-х годов, а ленинского периода. Так вот, там были дневниковые записи какого-то комиссара, который рассказывал, что и как он делал. Я помню, как от этих записей шевелились волосы. Оказалось, что этот добрый человек, инопланетянин с пластинки, — он вовсе не добряк, а находится чуть ли не в центре мирового зла.
А потом была учеба в университете. Я поступил в БГУ в 1994 году. Это был момент, когда Лукашенко только пришел к власти, еще шла десоветизация. Лекции по истории читали на белорусском языке. Более того, там, в университете, нам представили новый взгляд: не журнала "Огонек" из Советского Союза, а взгляд из независимой Беларуси. Нам рассказывали о БНР, ЛитБел, нацдемовщине, об отношении Ленина к национальному вопросу. И вот тут тоже выявилось много всего спорного в этой фигуре.
— Так как все-таки сейчас воспринимаете эту фигуру и события 17-го года?
— Все первое полугодие я провел в Цюрихе, в Швейцарии. Встречался там в основном с левыми, потому что европейские интеллектуалы — это сейчас в основном люди левых взглядов. Мы с ними много говорили на эту тему.
В общем, должен сказать, что к левым идеям у меня очень хорошее отношение, соответственно, и к идеям Ленина тоже. Но что касается конкретного персонажа и события… В Цюрихе сейчас проходит огромная выставка, посвященная 100-летию революции. Там очень подробно описано, что произошло с теми людьми, которые делали и помогали делать революцию. К примеру, был такой человек Фридрих Платтон, он дал деньги на революцию, помогал Ленину добраться до России и сделать там переворот. Так вот, он закончил в ГУЛАГе, то есть был уничтожен революцией… Революция часто пожирает своих детей. И все это, конечно, добавляет противоречивости и событиям, и персонажу.
Поэтому мое сегодняшнее отношение заключается в том, что идеи, которые сплотили людей вокруг революции, были мессианскими, хорошими, светлыми, но реализация, воплощение вызывает вопросы. Вызывает вопросы и то, во что постепенно начал превращаться Ленин — из социал-демократического публициста и "кремлевского мечтателя", каковым его увидел Герберт Уэллс, в кровавого тирана, в психа, который привел к власти еще большего психа — это все, конечно, вызывает сомнения. Ведь Сталина не могло быть без Ленина и без Дзержинского.
В СССР мы были детьми
— Как вам кажется, сформировано ли в Беларуси некое отношение к тем событиям? И нужно ли обществу такое единое отношение к тому прошлому?
— Мне кажется, это очень важно. Как мы можем отвечать на вопрос, кто мы, белорусы, если период формирования, становления белорусского государства в XX веке пришелся как раз на те события, для которых у нас нет государственного прочтения.
У нас есть точка зрения белорусскоязычных интеллектуалов, есть точка зрения русскоязычных коммунистов, и у нас есть точка зрения человека, который проучился в университете и ничего там не понял. А вот такой версии, которую бы на протяжении нескольких лет показывали бы по телевизору в исторических фильмах, и она бы при этом не менялась из года в год, такой версии нет. И если и дальше наши отношения с историей будут строиться тактически, а не стратегически, то ее может и не появиться.
— А вы по советскому времени тоскуете, ностальгируете, вспоминаете его?
— Проблема нашего поколения заключается в том, что в это время мы были детьми и подростками. И всякий взгляд назад в это время для нас будет всегда окрашен чем-то добрым и светлым. Поэтому запретить СССР — это значит вытравить детство со всем прекрасным, что там было, вытравить юность, первую любовь, танцы на дискотеке, пусть под Modern Тalking и под красными растяжками с коммунистическими лозунгами. Поэтому, конечно, вспоминаю. И какие-то вещи с теплотой.
