Владимиру Семеновичу Свердлову идет девяностый год. И 80 из них он живет с неутихающим чувством вины. Он – выживший в большой катастрофе, но едва ли считает себя счастливчиком. За долгую жизнь не было дня, чтобы не думал об этом. Братскую могилу в лесу он называет "своей". И всю свою жизнь копил на памятник. Так он решил давно, еще в советские времена.

В годовщину расстрела детского гетто в "Крынках" Sputnik вспомнил эту малоизученную страницу военной истории.

Точной даты того расстрела никто не знает. По словам Свердлова, на второй день после трагедии он видел нарядных людей в окрестных деревнях, они сказали, что празднуют Пасху. Что это такое, ребенок первого секретаря Рогачёвского райкома партии не знал. Но странное слово запомнил. Позже краевед Владимир Киселев выяснит, что в 1942 году Пасха была 4 апреля, стало быть, расстреляли детей из гетто 2 апреля. Вряд ли кто-то сегодня это оспорит.

…Десятилетний Володя Свердлов из Рогачёва в санаторий ехать не хотел. Но поддался на уговоры родителей. Тем более отец пообещал побыстрее его забрать. Так 17 июня 1941 года мальчик уехал из дома.

Когда началась война, забрать из санатория его не смогли – поезда перестали ходить, мать не смогла найти подводу – все шли на восток. Вскоре семью эвакуировали, а отец остался на оккупированной территории – организовывать подполье.

Самых старших детей, кто знал свой адрес и примерно представлял, куда идти, заведующая из санатория просто отпустила.

"Остались только средние и младшие", – вспоминает Владимир Свердлов. В свои 89 он с легкостью описывает даже мелкие детали и подробности.

За некоторыми детьми приходили родители. Но не за еврейскими… Ушло и большинство воспитателей. Остались то ли самые мужественные, то ли самые совестливые.

До наступления холодов еще можно было как-то жить. Вокруг санатория были поля со свеклой и капустой, и детей отправляли на их уборку.

Когда началась зима, стало хуже. Хлеба давали по 100 граммов на день. И холод – вечный, парализующий все мысли и желания холод. В просторных залах бывшего имения помещицы Дараган с четырехметровыми потолками, где размещался санаторий, гулял ветер. Толстые стены промерзли, а топить печь разрешали раз в три дня, на топку давали по три полена. Она даже не успевала нагреться. Окон и дверей много где не было.

Сначала дети спали на брезентовых раскладушках, когда стало совсем невыносимо под летними одеялами, попросили разрешить им принести из старого дарагановского парка опавшие листья – кленовые, дубовые. Надзиратели смилостивились и разрешили.

"Пар шел изо рта. Я как тогда намерзся, так всю жизнь отогреться и не могу – всегда холодно, постоянно дрожу", – рассказывает Свердлов. В его квартире жарко, но он беседует с корреспондентами Sputnik в меховом жилете.

Возле кухни был ящик с отходами. И он стал для голодных детей единственным счастьем.

Память не сохранила фамилию Яши, Свердлов только помнит, что тот был из Мозыря. Мальчик, который взял на себя функции лидера, просто потому, что вокруг было слишком много растерянных детей, понимал, что кроме него – некому.

"Как-то раз меня в этом ящике комендант словил. Бил плеткой из распущенного троса. Сказал: "Была бы моя воля – убил бы". А я со злости звезду с груди сорвал и в снег кинул. Он так озверел, что бил, пока я сознание не потерял. После этого я весь декабрь пролежал. Если бы не ребята, что приносили мне еду и воду, – погиб бы. Я вообще тот декабрь почти не помню. Я уже там был (показывает наверх – Sputnik)…" – после этих слов Владимир Семенович задумывается.

В своих воспоминаниях, невероятно ясных для человека преклонного возраста, Владимир Свердлов – снова 10-летний мальчик. С таким же детским ужасом и отчаянием он рассказывает о садизме воспитателей-надзирателей.

Все это были не немцы – бывшие "наши". Непонятно, они туда "по зову сердца" приходили, или мысль о том, что "война все спишет", окончательно лишала людей тормозов.

Директором был украинец, попавший в плен, – бывший майор Красной армии Шипенко. А воспитательницу Веру Жданович дети называли "немкой". К ней захаживали немецкие солдаты, регулярно устраивались пирушки. От запаха еды, которую для них готовили, пустые желудки детей просто выворачивало. Некоторые падали в обморок.

"Она замдиректора была, но фактически всем руководила. Она и списки на расстрел составляла", – рассказывает Свердлов.

Протоколы допроса Веры Петровны Жданович хранятся в архивах УКГБ РБ по Могилевской области. В них она лаконично и безэмоционально рассказывает о расстреле еврейских детей из санатория "Крынки". И очень подробно – о том, что якобы прятала от расстрела в апреле 1942 года мальчика Изю, который выбрался из укрытия в неподходящий, по ее словам, момент, как раз во время визита в детский дом "Крынки" бургомистра Осиповичей Гарянина. Мальчик попался бургомистру на глаза, его увезли в Осиповичи, где и расстреляли.

Также она рассказывает, что "лично содействовала уходу в партизаны" двоих бывших солдат, оказавшихся на оккупированной территории.

Было ли это правдой, или бывшая надзирательница пыталась себя обелить – мы уже не узнаем. Только, в отличие от других надзирателей и полицейских, которые контролировали порядок в детдоме "Крынки" и получили потом "по полной" – от 25 до расстрела, дали ей немного. Она отсидела всего шесть лет. Говорят, у нее были родственники в системе НКВД.

Отсидев положенное, она вернулась в Осиповичи, где и прожила еще много лет. Свердлову, который часто бывал в этих местах, поддерживал отношения и с местными краеведами, и с сотрудниками Дарагановского музея, сказали об этом, только когда ее не стало.

"Я спрашивал потом: чего же вы мне не сказали, что она здесь живет? Отвечали: боялись, что мстить начнете. Мстить, конечно, я бы не мстил – это не в моем духе. Но поехать посмотреть ей в глаза – я бы это сделал", – просто говорит Свердлов.

Зима 1941-1942 годов была холодной. В комнате, где спали еврейские дети, все покрывалось инеем, солома, которой заменили листья, не согревала.

Одежда у детей была холодная. Осенью вместо санаторских блузок-панамок выдали вещи, в которых ребята приехали.

В конце декабря – начале января в еврейском гетто начался мор. Каждое утро надзиратели спускали несколько детских тел в Птичь, под лед.

К концу зимы всех накрыла апатия. Обессиленные дети престали вставать, перестали двигаться. В комнате стоял удушливый запах нечистот, настолько сильный, что надзиратели старались лишний раз сюда не заходить.

"Стало все равно – что будет дальше, будем ли мы жить или наконец умрем. Сил уже не было", – вспоминает Свердлов.

Когда началась весна, забрезжила маленькая надежда. Дети шептали друг другу, что Красная армия потому так долго не шла, что все было замерзшим. Сейчас все оттает, подсохнут дороги – и фашистов враз одолеют.

По дороге Яша догадался, что никуда их не переводят – их ведут убивать. Иначе зачем детскую колонну ведут люди в форме и с автоматами?

"Мне не по себе стало. Как же так – убивать? Мне же только 11 лет…" – говорит Свердлов.

Он предложил Яше бежать. Тот вел за руки двоих малышей. Он отказался – сказал, что дети без него реветь начнут.

92-летний местный житель Сергей Пинчук в ту пору был 13-летним пацаном. Он со старшим товарищем пас коров недалеко от места расстрела. Видел, как с утра туда ехали машины. Из одной из них, "Опеля", на капоте которой был установлен пулемет, даже вышел немец и сфотографировал местного пастушка.

Сергей Николаевич видел, как гнали колонну полуживых детей, слышал залпы выстрелов. Наутро он побежал на место расстрела.

"Оно было засыпано песком. Но я подошел к той яме – она буквально дышит. Если бы кто их откопал – может, и выжил бы кто. Но что я мог сделать? Дите. Да и боялись все тогда очень. К этому месту никто не походил – только я один, бестолковый", – рассказывает старик.

После долгого бега по густому сосняку (как оказалось, метров триста всего пробежал) Володя потерял сознание. Очнулся от холода – земля-то в начале апреля холодная.

"И я в первый раз за все время, что там находился, заплакал. От обиды, от страха, от отчаяния", – признается Свердлов.

Отревевшись, поразмыслил, что выживать-то все равно как-то надо. Побрел, что называется, куда глаза глядят. Пришел на хоздвор санатория. Там ковырялась какая-то тетка. От его слов она аж подскочила – наверное, что-то воровала.

Но сельчанин мальчика не прогнал. По отпечатку звезды на пальтишке все понял, спрятал его в сене и попросил никуда не уходить. Принес хлеб и молоко. Первая нормальная еда за девять месяцев "санатория".

"Ногу мою травмированную к тому времени совсем раздуло. Дядька сказал, что я погибну, если не попаду к врачу. Как стемнело, повел меня к доктору в деревню Ковгары. Довел до деревни, рассказал, где живет доктор, и отправил. Я, к сожалению, перепутал дома – постучался к какой-то женщине. Она не прогнала, отвела к доктору. Та меня осмотрела, обработала рану, выкупала и уложила спать на печи. Но утром отправила. Сказала – всю деревню убьют. Отправила меня в Буду, к деду, у которого есть барсучий жир, он мог меня вылечить. А у нее никаких лекарств не было. Дед действительно подлечил меня – и тоже отправил", – вспоминает Свердлов.

Так он и ходил от деревни к деревне – ел кислицу, желуди. Все вроде жалели тощего мальчика, но у себя оставить никто не решался – еврейский ребенок. За его укрывательство всю семью могли расстрелять. И когда Володя совсем отчаялся, лег на землю и задремал с надежной не проснуться, услышал над ухом: "Хлопчык, ты чый?"

Когда немцев прогнали, засобирался мальчик в Рогачёв. Там первым делом пошел на свою Советскую улицу. А на месте их дома уже совсем другой дом строится. И люди другие живут. Спросил он про свою семью, а тетка во дворе вместо ответа замахнулась на него палкой. Сказала, что всех рогачёвских евреев расстреляли еще в 1941-м.

Пока ездил в поездах, кто-то из солдат ему подсказал, что надо в школу ФЗО устраиваться. Там и питание будет, и специальность рабочую получит. Пытаясь устроиться в ФЗО, Свердлов объехал почти всю Беларусь.

Володя стал работать в колхозе. Заработал восемь килограммов ржи.

"Я два дня очереди своей ждал на мельнице, голодный, как цуцик. Мужики с меня даже "отсыпку" не взяли – даром смололи. Прямо ночью я назад в Макаричи пошел. Баба так обрадовалась! Хлеб испекла. Мы все хоть наелись. А потом … Ну как в деревне жили? Очень голодно. Я плуг таскал – чем мог, помогал. Но у бабы Алеси трое детей своих было – не мог я у нее на шее висеть", – вспоминает он.

Кто-то подсказал пареньку, что в Западной Беларуси нет колхозов и там не так голодно – Володя несколько лет нанимался подсобным рабочим на хутора к полякам, у которых действительно были крупные хозяйства.

Однажды, когда работал у пани Альжбеты, местный милиционер посоветовал вернуться в Рогачёв, восстанавливать документы – никто за это в тюрьму не посадит.

Конечно, когда все справились с чувствами, накрыли стол, праздновали, не могли поверить внезапному счастью. Единственное, о чем Володя попросил родителей, – закрыть эту тему, никогда больше о ней не говорить.

Он был удостоен разных наград от православной церкви. На многих храмах Беларуси, которые были восстановлены в 90-е годы, установлены кресты его работы: на соборе Петра и Павла, на церкви Марии Магдалины, на Святодуховом кафедральном соборе в Минске. В ту пору он был единственным в Беларуси мастером, который мог справиться с такой работой.

"Меня даже евреи не раз упрекали – почему так много для православных храмов делаю. А я им говорю – одну из главных святынь Беларуси, крест Евфросинии Полоцкой тоже сделал еврей, Лазарь Богша", – объясняет Свердлов.

Свердлов откладывал деньги с зарплаты, потом – с пенсии. Компенсация, которую он получил от Германии как малолетний узник, позволила, наконец, осуществить задуманное.

Вместе с бывшим директором Дарагановского музея Семеном Бородичем нашли подходящий камень прямо в Осиповичах – большой дикий валун, сквозь который идет тонкая розовая полоса – как символ хрупкости детской жизни в серых жерновах войны.

…В Дарагановском музее истории детского санатория "Крынки" посвящена значительная часть экспозиции. Прилежные ученики сельской школы, юные экскурсоводы Настя Дубовик и братья Илья и Кирилл Кузьминчуки рассказывают о трагедии. Ребята очень стараются. Но современному ребенку уже невозможно представить, что такое война, гетто, скитающийся по лесам изможденный мальчик…

Вместе с учителями школьники ходят убирать небольшую могилу в лесном урочище, занимаются исследовательской и краеведческой работой. И если понять, что такое война или гетто, к счастью, уже не могут, то что такое память, усвоили, кажется, хорошо. И не в высокопарном смысле, а в самом простом, житейском: в середине марта детская братская могила аккуратно убрана, и на ней уже пробиваются первые весенние цветы.