Малолетняя узница "Озаричей": я помню запахи войны

Эти две фотографии, сделанные при освобождении концлагеря в Озаричах, стали культовыми. Они публиковались во многих изданиях мира. И в своей простоте и масштабности стали приговором войне.

Верочка Курьян, девочка, чей взгляд запомнили миллионы, выжила, выросла, вышла замуж, стала Верой Сергеевной Солонович. Сейчас она живет в Бобруйске. Несколько лет назад она рассказала свою историю корреспонденту Sputnik Игорю Козлову.

По паспортным данным я родилась 24 января 1939 года. Во время войны наш дом вместе со всеми документами сгорел, а после освобождения в новых документах возраст детей определялся по внешнему виду. Дата рождения указывалась произвольно.

После войны я не раз спрашивала у своей матери, когда же я точно родилась. Ответ был прост: "Калi бацька прыйшоў з фiнскай вайны. Я вас усiх ражала, калi жыта жала цi бульбу капала. Ражу, пакладу ў люльку, а сама iду ў поле. З люлькi вы не вывалiцесь, а калi трохi i пакрычыце, дык нiчога".

Возможно, я моложе на год, ведь советско-финская война закончилась в 1940 году.

Наша деревня Подветка была небольшой, всего тридцать дворов. Это Октябрьский район Гомельской области недалеко от Светлогорска. В деревне были две фамилии – Гарбар и Курьян. Все переженились и перероднились, бывало, что жених и невеста были одной фамилии. Пришлым был только Иван Голуб, его называли примаком.

Сейчас в деревне не осталось никого, старики умерли, а молодежь уехала в город. Я каждый год езжу туда на Радуницу и убираю могилы на деревенском кладбище. Рядом с деревней лес, очень большой, можно было заблудиться. Лес тянулся на 18 километров. Зверя в лесу в то время было много.

Я помню, как в детстве на Пiлiпаўку (Филипповский пост – он начинается 28 ноября и заканчивается на Рождество 7 января) мы слушали вой волков. Недалеко от дома, метрах в пятистах. С самого раннего детства мы знали, что обижать волчат нельзя – месть волчицы будет суровой. Собаку, овечку или козу со двора уведет. Но у нас тогда всего этого не было, волки обходили наши подворья стороной.

Начало войны я знаю только по рассказам деда и тетки Ходосьи. Бои в районе нашей деревни были очень жестокие. Немцы на танках гонялись за людьми. Все убегали куда глаза глядят. Моя мать убегала с только что родившейся сестрой на руках, а меня взял отец, бежали к лесу. Когда немецкий танк начал гоняться за нами, отец отбросил меня в сторону, а сам перепрыгнул через забор. Танк не стал преследовать отца, а развернулся и поехал прямо на меня. Я была почти под его гусеницами, в последний момент меня отбросил в сторону Иван Голуб.

Почему танк не стал гнаться за отцом? За забором находились немцы, которые схватили отца. В плену у них он провел три дня. Его отбили отступавшие бойцы Красной армии, с которыми он ушел за линию фронта.

Уцелевшие жители деревни укрылись на большом болоте, которое называлось Бабинец. Там я оказалась вместе с матерью, братом Женей и сестрой Олей. Вместе с нами были дед и тетка Ходосья с двумя детьми. Всю войну мы провели на этом болоте. В деревню вернуться не могли – немцы спалили ее практически всю, оставив только те дома, где они расквартировались.

Кормил нас лес: ягоды, грибы – всего было в достатке. В то время в наших лесах водились тетерева и глухари. Вместо мыла летом заваривали золу, ею и мыли нас. Тетка моего отца Кристина (ее дом не сожгли, поскольку в нем жили немцы) ходила в деревню и крала своих же кур.

У ее дома стоял часовой. Она поотворачивала головы курам и побросала всех в постилку. А петух не помещался. Она ему голову свернула и бросила в кадушку, где хранилось зерно. Но петух быстро отошел, вскочил на забор и стал кукарекать. Вот под этот петушиный шум она ползком отходила к лесу – петух отвлек внимание часового.

В самом начале марта 1944 года немцы стали сильно обстреливать Бабинец. Нас выбили из леса и погнали в концлагерь "Озаричи". В лесу мы могли хоть как-то питаться, а в лагере были лишены всего. Лагерь был обнесен колючей проволокой, кругом вышки с немцами, по всему периметру мины.

В Озаричах я впервые в своей жизни сфотографировалась. Меня потеряли, и искать меня отправилась тетка Ходосья. Фотокорреспондента она приняла за переодетого немца, а фотоаппарат – за неведомый для нее вид оружия и решила, что нас с ней будут убивать. Она сказала фотокорреспонденту, что если он решил нас убить, то пусть быстрее, не мучает.

На снимке на заднем плане виден силуэт человека – это моя тетка Ходосья. А вот обстоятельств, при которых появился другой снимок, который назвали "Советский ребенок рядом с убитой матерью", я не помню. Я показывала этот снимок тетке Ходосье и своей землячке Параске, которая была в концлагере с нами. И обе они сказали, что это моя мать лежит, а рядом я с ней.

После освобождения солдаты отказывались заносить мать в кузов грузовика, думали, что мертвая. Но дед не сдавался, где-то он нашел кусок стекла и поднес к носу матери, стекло запотело: мать была жива. После этого ее погрузили в машину.

После освобождения из концлагеря нас привезли в Хойники. Домой тогда мы вернуться не могли, наша деревня находилась на линии фронта, где еще полгода шли ожесточенные бои. Нас всех сразу отправили в баню. Здание было белым – я никогда не видела до этого белых домов. Оно показалась мне неестественным. Люди долго из него не выходили. А из окон шел пар.

Тетка Ходосья решила, что это душегубка и нас будут травить там газом. Всем нам она приказала, что когда мы войдем в это помещение, то должны как можно глубже вздохнуть, чтобы, умирая, не мучиться. Я так и сделала. Этот запах распаренных грязных человеческих тел остался со мной навсегда. Понимайте меня, как хотите, но когда человек не мылся годами – воняет он похуже скотины.

Второй запах, который остался со мной навсегда, появился уже после войны. Из нашего леса шла как-то женщина в красивом желтом платке. Она спросила у меня, как дойти до соседней деревни, и в благодарность угостила "кое-чем". Это "кое-что" очень вкусно пахло. Сегодня бы я сказала, что это было похоже на халву. Но тогда я не знала, что это такое. Я побежала узнать к тетке Ходосье, чем меня угостили. Это была "макуха" - жмых, которым кормят скот.

Позже, когда я уже собралась замуж и мой будущий муж привез меня к родителям, я услышала, как его мать сказала: "Коля, замочи макуху". Я упала в обморок. Моя будущая свекровь решила, что я или больная, или беременная. Мужу потом пришлось объяснять, что это не так.

Позже фотокорреспондент, который сделал этот снимок в Озаричах, приезжал к нам в деревню, хотел увидеть меня. Колхозный бригадир Адам приходил к нам домой и говорил, что тот хочет расспросить меня про концлагерь. Тетка и мать загнали меня под полати, а мне так хотелось встретиться с ним. Но страх был очень сильным.

Мать запрещала мне рассказывать, что я была в концлагере. Это было время, про которое у нас, белорусов, принято говорить "галеча". Не было ничего, жизнь начинали с нитки и иголки. Не знаю, можно ли об этом говорить и писать.

Когда мы вернулись в свою деревню, то убитые немцы лежали штабелями, их некому было хоронить. Чтобы не допустить эпидемии, власти приказали захоронить всех, в том числе и немцев. Но сил копать могилы ни у кого не было, их кое-как присыпали.

А позже в деревню стали приходить старьевщики. Они собирали одежду, кости скота – все что угодно. Но откуда у нас была одежда? Латка на латке, все шитое перешитое. Многие раскапывали немецкие могилы и собирали остатки одежды и кости. Взамен старьевщики давали иголки, нитки, булавки.