Почему минские евреи согласились идти в гетто, почему не сбежали и хотя бы не попытались спастись – разговор с Яковом Владимировичем Кравчинским начинаем вопросом, который в нынешнем веке кажется таким очевидным…
Когда началась война, ему было 9. У них с родителями была квартира на тогдашней Торговой, а сейчас Зыбицкой улице. Папа заведовал хлебным магазином недалеко от Консерватории. Летом 1941-го семья ждала пополнения. Маленький братик родился уже в гетто…
"Мы не знали, что происходило с евреями в Польше, до нас это не доводилось. А тех евреев, которые перебежали из Польши сюда до войны, начали обвинять, что они паникеры, что они шпионы. Их вылавливали и отправляли подальше… Наши старики помнили Первую мировую, и, когда вошли немцы, они говорили, что это очень культурная нация, что немцы защищали их от польских погромов. Они считали, что ничего плохого быть не должно. Говорили: "Ну, поселят, и все…" А к чему это привело, вы знаете…" – говорит Яков Владимирович.
27 января мир отмечает Международный день памяти жертв Холокоста. В этот день в 1945 году был освобожден Освенцим. По случаю 75-й годовщины освобождения узников Освенцима в этом году в Израиле состоятся мероприятия с участием высоких гостей. Анонсирован, в частности, визит президента России Владимира Путина.
Яков Кравчинский в этот день будет, скорее всего, в Минске. Но тоже будет отмечать его. Помимо многомиллионного общего списка жертв Холокоста, у него есть собственный: бабушка и дедушка, дяди и тети, маленький брат – тот, что родился уже в гетто…
Sputnik попросил Якова Владимировича рассказать о том, что он видел и пережил в те несколько лет под немецкой оккупацией.
Первые дни бегал с пацанами смотреть на немецкую технику
Когда началась война, я был у бабушки и дедушки в деревне Лоша в Узденском районе. Меня туда отправили, потому что мама была на девятом месяце. Но началась война, и меня привезли обратно.
Отцу сказали явиться по предписанию в укрепрайон. Но даже переодеть не успели. Их там окружили, и он оказался в концлагере на Широкой…
Первых пару дней было тихо. А потом начались бомбежки. Я еще помню, как мы бежали на площадь Свободы, искали там щели, где можно было спрятаться – мы жили на улице Торговой, – а потом бомбежки прекратились, и в город вошли немцы.
Помню, мы с пацанами еще первые дни бегали к Оперному театру. Там их очень много было: и немцев, и техники, а нам же, пацанам, это интересно. А они нас фотографировали, бросали нам конфеты. А потом началось… Приказ полевого коменданта: все евреи – в гетто. И мы вынуждены были пойти в гетто…
Люди шли в гетто, тащили вещи, а мама не могла – она же была в положении. Взяла какие-то простыни, всякую мелочь, чтобы переодеться. Нас поселили в бывшем детском саду в Санитарном переулке, за ним уже была проволока. И вот представьте: огромная комната, 10-12 семей по 3-4-5 человек. Кое-кто сумел прихватить с собой кровати, а у нас ничего не было, спали на детских столиках. Вот так мы попали в гетто…
Во-первых, это проволока
Жизнь в гетто – это, во-первых, проволока. Никто не имел права оттуда выйти. Одели эти латы (узники гетто должны были носить на одежде специальные нашивки – Sputnik) и дали номера, чтобы в случае чего можно было найти, где человек живет. Нельзя было ходить по тротуарам. Тротуары – только для немцев и полицаев… Если не вовремя снял шапку, в тебя стреляли…
Они же что первым делом сделали? Ликвидировали всю интеллигенцию: объявили перепись, собрали всех на Юбилейной площади, отобрали музыкантов, учителей, инженеров, посадили на машины, и больше их никто не видел. То есть они сразу убрали людей мыслящих…
Потом уже на территории гетто начали вылавливать мужчин в возрасте от 16 до 50. Причем никто не спрашивал документов, ничего. У нас в доме было пару таких ребят – рослые, здоровые, лет по 15. Их увидели: "Зольдатен?", и все – увозили куда-то…
Часть мужчин использовали на работах, сформировали рабочие колонны. Их на заводы уводили в 8 утра. И после этого начинались облавы. Первый такой погром был 7 ноября – освобождали место для гамбургских евреев. Причем так было сделано, что те улицы, которые они освобождали, они окружили, а с другой стороны можно было стоять – там они никого не трогали. Их интересовал только этот участок.
Один человек рассказывал, что в этот погром погибло очень много женщин и детей. Все думали, что опять будут мужчин искать, вот мужчины и спрятались, а женщины остались. Их всех и забрали… На территории не убивали, увозили. Убивали только тех, кто сопротивлялся, не хотел или не мог идти. Этих пристреливали на месте…
Гамбургские евреи
Когда привезли первых гамбургских евреев, они были убеждены, что их привезли сюда колонизировать: что местных уберут, а они будут помогать немцам. Поначалу они вообще не хотели иметь с нами дело. Ну, по сравнению с ними мы действительно были замарашками... Они же приехали все в костюмчиках, галстучках, хорошо одетые, выбритые, чистенькие.
Но когда они увидели, что здесь творится – кого-то брали на работу, но стариков потихоньку начали вывозить и расстреливать – они поняли, куда они попали… И они стали с нами общаться.
…Продовольствия нам в гетто не давали, обменивать вещи запрещалось. Только те, кто ходил на работу, получали раз в день какую-то баланду. Как выживали? В первое время за счет продуктов, которые взяли из дому. Потом какие-то вещи все-таки начали менять – несмотря на то, что нельзя и что полиция стреляла – ходили под проволоку. Туда приезжали белорусы, особенно из деревень. Кому-то нужны были ботинки, кому-то брюки, и вот договаривались…
А когда появились гамбургские евреи – мама хорошо знала идиш и могла с ними договориться. Они же приехали с вещами, привезли с собой по несколько чемоданов. Когда стало голодно, они были готовы расставаться с вещами, но не знали языка… Так вот мама несколько раз ходила и меняла что-то для них. На этих обменах что-то могло получиться и для нас… Хотя это было опасно – у проволок устраивали облавы.
Еще о еде…
Люди, которые работали вне гетто на заводах, получали баланду. Они трудились рядом с белорусами. И многие помогали: кое-кто приносил к проволоке, но в основном передавали через рабочих.
Умудрялись что-то делать, чтобы заработать. В то время были примусы. А так как нормального керосина не было, эти примусы быстро забивались. И в ходу были иголки для чистки примуса. Так вот мужики научились делать эти иголки и в гетто, и на заводах. Обменивали их, что-то за них получали. Научились делать карбидные лампы – со свечами было очень сложно, поэтому они были в ходу.
Когда начали проверять, чтобы в гетто не носили продукты, рабочие научились в бидончиках для баланды делать двойное дно.
Мама, знаете еще, что делала: брала в долг картошку, килограмма 4-5, делала картофельную бабку, тайгерс, а потом продавала рабочим по 1 марке, или 10 рублей – у них какие-то деньги за счет того, что они что-то делали на стороне, были. Деньги же было проще пронести в гетто, чем буханку хлеба… Она продавала им, но что-то оставалось и себе. И тогда я тоже получал маленький кусочек. Для меня это было на целый день. Остальное – вода.
Такой вой стоял, не передать…
Погромы были регулярно. Даже не "погромы" – акции уничтожения. Первая была 7 ноября. Потом 2 марта… Что я могу сказать вам про 2 марта (2-3 марта 1942 года в минском гетто состоялся погром, в котором погибли около 5 тысяч человек – Sputnik)… мы сидели в "малине" (укрытие – Sputnik), слышали только крики. К тому моменту семья наша уже переехала из детского сада в мансарду двухэтажного дома.
В тот день мы услышали шум на улице, поняли, что будет акция, и спрятались.
Они же как проводили свои акции: утром рабочие колонны ушли на работу, они окружали гетто и начинали облаву. Как говорится, кто не спрятался... Так и здесь. Увозили на расстрелы. А вечером приходили рабочие колонны – и в гетто крик, шум, вой… Нет семьи. Кто-то не успел спрятаться, кто-то больной лежал…
Так же было и 28 июля 1942-го. Колонны ушли, и начался набег полицаев. В основном это были литовцы и латыши. Наши полицаи в основном стояли в оцеплении. Почему-то немцы им не очень доверяли, хотя среди них тоже сволочей хватало… Но все же большинство местных не хотели убивать…
Кто убивал? В таких акциях участвовали частично немцы. А в основном привозные – украинцы, литовцы, латыши. Многие же как догадывались: "Ага, привезли батальон украинцев, значит, готовится какая-то акция. Привезли роту латышей или литовцев, значит, опять что-то будет".
Так вот, 28 июля начался четырехдневный погром. Мы сумели спрятаться. И вот представьте, июль месяц. Часов 10 утра. С нами мой годовалый братишка. Разве ребенку в один год объяснишь, что надо молчать?! Он начал сначала сопеть. Мама попытались его успокоить. В доме уже каратели. Вот парень, который с нами прятался, и положил ему руку на рот, чтоб не шумел. Он задохнулся… А мы так и сидели.
День закончился. Вроде тихо стало. Вышли, смотрим: парень – рядом с нами жил, больной – его пристрелили… Но главное – никаких колонн нет, никого не возвращают с работ. Мы побоялись, решили опять спрятаться. И слава богу – некоторые внизу вылезли и утром погибли… А мы так отсидели четверо суток, пока не пришли колонны. Представляете, они их держали прямо на рабочих местах, не отпускали. Им же были нужны рабочие руки…
И вот когда на четвертые сутки появились эти рабочие колонны, такой рев стоял, не передать. У кого-то дети. У кого-то жена, у кого-то родители. Люди плакали всю ночь.
С Юденрата (созданный немцами орган еврейского самоуправления – Sputnik) уже ходили и собирали тела на двуколки – такие здоровые платформы на колесах. Мы отдали брата. А где мы будем его хоронить?! Тогда не было где хоронить. Никаких похорон. Юденрат где-то свез в ямы – знаю, что где-то в районе еврейского кладбища…
Медикаменты для партизан
Отец же сбежал тогда из концлагеря и начал искать нас. Пришел в гетто. Здесь они, несколько человек, сбились в группу, стало организовываться подполье. Возглавил подполье Гирш Смоляр.
Смоляр же был с Западной Беларуси, и он там несколько раз сидел, был, что называется, "со стажем". И благодаря его опыту подполье довольно долго прожило. После опыт геттовского подполья переняло и минское подполье. Они же сначала в открытую списки составляли: и когда хватанули, нашли эти списки… А Смоляр разбил всех на пятерки: один возглавляет, он знает кого-то, кто возглавляет две или три пятерки, и все. И если что-то случалось, кто-то попался, тех, кого тот попавшийся знал, прятали. А других он и не знает…
Что они делали? Наладили связь с партизанскими отрядами. Первый Юденрат очень помогал – то, что собирали для немцев, медикаменты, например, они передавали партизанам. Сначала это приходило в гетто, а из гетто переправлялось в лес… Еще сводки печатали, выступления Сталина. У кого-то был приемник. Так вот от руки записывали, а потом распространяли.
Если через Юденрат удавалось узнать, что будет какая-то акция, то предупреждали людей. Всех, конечно, предупредить не могли – ты же не выйдешь на площадь и не будешь кричать – но как-то передавали, кто-то успевал спрятаться. Много людей отправляли из гетто в партизанские отряды.
Потом немцы все-таки напали на след подполья, и отец в апреле 1942-го ушел в партизаны. Но некоторые подпольщики еще оставались, Михаил Гебелев, к примеру. Приходили связные, забирали людей.
Брали не всех подряд. Нужны были, к примеру, врачи. У нас был такой врач Зыбицкер – микробиолог. Переквалифицировался, делал прекрасные операции, резал вовсю, причем инструмент использовал такой – сами понимаете, подручный. Брали слесарей, плотников – находили оружие, надо было ремонтировать.
Обычно, когда к нам приходили связные, меня выталкивали на улицу. Связной принес затыльник к ППД, пистолету-пулемету Дегтярева. Там надо было вваривать трубочку, и там была хитрая резьба… В общем, принесли в гетто, отдали маме, чтобы она передала рабочим. Это можно было сделать только на заводе… Немцы же не могли следить за каждым…
После 28 июля все это кончилось – нас потеряли. А в апреле 1943-го в партизаны ушли и мы.
Неизвестные праведники
Надо отдать должное белорусам, они много спасали. И то, что сейчас есть около 500 праведников… Очень много же людей ушло. Эту работу начали только в 1991-1992 году – когда прошло 45 лет. Даже если они спасали детей, которым в войну было по 9-10 лет, в 90-е им уже было по 55-60, а старшее поколение ушло. Кому что докажешь?
Вот у меня был товарищ с Торговой улицы, у него еще сестра была. Перед войной их родителям – а отец у него был инженер - дали путевку в санаторий на Кавказ в Минводы, они и уехали. А тут началась война: родителей нет, детей отправили в гетто. А у них была няня, белорусская женщина. Так вот она посмотрела, что творится в гетто, что голод, что тут убивают. И она потихоньку забрала их к себе, всю войну они у нее прожили. В погребе было оборудовано место. Ночью она могла их выпустить во двор подышать, когда все спят… Так они и выжили.
Их родителей, как началась война, мобилизовали, и они всю войну где-то на заводах проработали. А после войны вернулись и нашли детей.
Я почему это помню. Мы, когда вернулись, пришли в Минск, начали искать свой дом, а его разбомбили… Так вот, мы пришли на место, а там стоит большая жестянка, а на ней написано: я такой-то, нахожусь там-то – это тот мой товарищ написал... В то время найти соседа – это было такое счастье… А потом его родители приехали и тоже увидели эту жестянку с адресом. Так вот женщина эта, которая их спасла, давно умерла…
В советское время об этом заикнуться было нельзя. А когда стало можно, я даже не знаю, был ли жив кто-то из этих детей. Ее точно не было, и своих детей у нее не было. Она была одинокая. Вот вам и история…
Память
Встречи на Яме я помню с конца 70-х годов. Правда, в то время – так было принято – нас глушили. Приезжала машина с радиоустановкой и крутила марши на всю громкость. Дороги перекрывали.
Но людей было больше. Раз в 10 больше, чем сейчас. Минск же притягивал евреев. Поймите, в войну было разрушено очень много местечек. И когда люди стали возвращаться с фронта, из партизанских отрядов – куда шли? Домой. Приходили, а дом сожжен, человек один на все это местечко, родных нет. Куда податься? К своим, бывшим партизанам – и в основном кидались в Минск и Гомель. Поэтому в Минске после войны было много евреев.
Я еще помню, как после войны на улице много говорили на идиш, без всяких ограничений. А потом случилось убийство Михоэлса и дело врачей, идиш с улиц исчез… Уже никто не разговаривал…
А когда Беларусь стала самостоятельной, уже никто не запрещал встречаться на Яме. Наоборот, приходят из исполкома, довольно часто бывают из правительства, послы приходят. И та же установка стоит, но сейчас транслирует наши выступления, а не глушит…
Но памяти о Холокосте недостаточно. Это очень важно, чтобы все знали и понимали, что все люди одинаковы, что нельзя делить людей по национальности, цвету кожи, по специальностям. Нужно, чтобы люди это усвоили. Если усвоят, не будет повторения. Если нет, боюсь… пусть не с евреями, но с кем-то другим, это может повториться.
Читайте также:
- Белые пятна страшной трагедии: что важно знать об истории Минского гетто
Ямы с телами горели четыре месяца: страшная история лагеря Тростенец
Почему важно помнить о жертвах Холокоста?