Одна из моих глупейших журналистских ошибок была сделана накануне очередной годовщины начала Великой Отечественной войны. Московская телекомпания, для которой я тогда работала, попросила сделать репортаж к 22 июня — поговорить с жителями приграничной деревни где-нибудь под Брестом.
Очевидцев я нашла, но их воспоминания поставили меня в тупик: в них не было ни отчаяния, ни ужаса, которые обычно ждут от этих рассказов. Воспоминания одних были совершенно обыденными, другие говорили об облегчении. "Если бы не пришли немцы, нас бы репрессировали. Многих наших соседей к тому времени уже сослали в Сибирь", — сказал мне один из собеседников. Репортаж тогда не получился, зато дату 17 сентября 1939 года я запомнила хорошо.
Спасти братьев
В этот день советские войска вошли на территорию Польши — началась кампания по "освобождению кровных братьев — от польского гнета и возможной немецкой агрессии". Польша к тому времени третью неделю вела безуспешную борьбу с гитлеровскими войсками. Противостоять еще и Советам она не могла, потому особого сопротивления Красная армия на своем пути не встретила.
Через пять дней немецкие и советские войска встретились в Бресте, потом устроили совместный парад. На трибуне рядом стояли генерал Гейнц Гудериан и комбриг Семен Кривошеин.
"В 16.00 я и генерал Гудериан поднялись на невысокую трибуну. За пехотой пошла моторизованная артиллерия, потом танки. На бреющем полете пронеслось над трибуной десятка два самолетов", — вспоминал Кривошеин.
Конфликты между наступавшими с двух сторон войсками, конечно, возникали, но были скорее локальными и случайными. Исход этой кампании был предопределен заранее, границы оговорены. Раздел Польши был предопределен еще в августе во время приезда в Москву министра иностранных дел Германии Иохима фон Риббентропа. Итогом той поездки стал Пакт о ненападении и секретный протокол о разграничении сфер влияния в Восточной Европе на случай "территориально-политического переустройства".
Новый Договор о дружбе и границе между СССР и Германией был заключен 29 сентября 1939 года, как и было оговорено, по рекам Нарев, Западный Буг и Сан. Белорусская СССР приросла новыми территориями и обрела новые границы.
Что получили "спасенные"?
От панского гнета и насильственной полонизации жителей Западной Беларуси действительно освободили. Взамен им предложили колхозы и русский язык. Тех, кто был несогласен, ссылали в Сибирь. Автор книги "Недозволенная память: Западная Беларусь в документах и фактах, 1921-1954" Александр Татаренко подсчитал, что только в его родной Барановичской области, с 1939 по 1941 года новой властью было репрессировано 29 тысяч человек. Всего же в предвоенные годы из западной Беларуси были высланы более 120 тысяч человек.
Про русский язык вспоминал Борис Рагуля — в свое время заместитель председателя Рады БНР, а в конце 30-х польский офицер. Когда Западную Беларусь присоединили к Советскому союзу, он посчитал, что под Советами будет жить лучше, чем под немцами и сбежал в Беларусь, устроился учителем в школу в поселке Любча.
"Школа была русской. Когда я поинтересовался у директора, почему так оказалось, что тут, в Любче, где кроме попа никто по-русски не говорит, — русская школа, он у меня спросил: "А вы что — националист?" Я говорю: "Да, когда-то мы с поляками боролись за белорусскую школу, теперь Белорусская Советская Республика — и снова русская школа"… Через месяц меня арестовали…", — рассказывал журналистам Рагуля.
И еще одно свидетельство очевидца — на сей раз бывшего "восточного" белоруса Ильи Копыла. Он родился в приграничной деревне Небышево. И был немало удивлен, когда впервые оказался в соседней, до недавнего польской деревньке Власово. Между ними были шесть километров… и огромная пропасть, если говорить о качестве жизни.
"Мы увидели там чистую, ровную улицу, светлые, хорошие дома, дворы — огороженные штакетником и красиво покрашенные. Крыши домов покрыты черепицей или жестью. В нашей же, советской деревне Небышино, крыши были соломенные, дворы огорожены как попало… Увидев всё это, мой отец только и сказал: "Вот тебе и польский гнёт", — писал Копыл в своей книге "Небышино. Война".
Трактовка тех событий в белорусской историографии менялась неоднократно — от "для западных белорусов это был праздник" до "освобожденным многое в советском укладе было непонятно". Есть основание полагать, что и эта версия не окончательная — очевидно, что это событие не прожито и не осмыслено обществом, а значит, остается маневр для спекуляций — как в отношении прошлого, так и настоящего.
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.
