Последний народный поэт Беларуси, общественный деятель, депутат… Для меня, как для человека, чьи школьные годы выпали на 90-е, Нил Гилевич всегда был живой легендой, классиком, человеком-эпохой и стоял в одном ряду с Бородулиным, Быковым, Купалой и Коласом. Учительница белорусской литературы воспитывала наш класс в любви и уважении к белорусскому языку, очень любила белорусскую поэзию, а мы любили преподавательницу. Именно школа привила нам любовь к "мове" и белорусской культуре. Причем в изучении беллитературы не чувствовалось никакого принуждения или "обязаловки": "Что рассказывать — сами почитайте", — говорила нам учительница, и мы по очереди вслух читали произведения Гилевича и Коласа.
Нил Гилевич — редкие фото Народного поэта — фотолента Sputnik >>
Помню, как однажды она привезла нас на площадь Якуба Коласа, там проходило какое-то торжественное мероприятие, собрались школы со всего города. Был там и Нил Гилевич. После торжественной речи он подписывал свои книги детям. Очень тогда запомнилось огромное количество детей вокруг него, сам улыбающийся Гилевич и весна — это был сюжет одной картины, который надолго остался в памяти. "На, кніжку бяжы падпішы", — проталкивая меня сквозь толпу, говорила учительница. Я открыла сборник с его стихами, протянула ему — на меня смотрели глаза, полные света. Тот день на меня, ученицу младших классов, произвел сильное впечатление. Даже не знаю, что поразило больше: то, что на меня посмотрел человек из учебника, или концентрация доброты в глазах поэта. Прошло много лет, и кто бы мог подумать, что моим первым редакционным заданием станет взять интервью у Нила Гилевича и поздравить его с днем "роднай мовы". "У него? У человека из учебника?" — только и смогла растерянно переспросить я.
Его номер набирала с чувством чего-то очень важного: "А вдруг он согласится на встречу? Это ведь, возможно, самая важная встреча в моей жизни…"
"Так, а вы хто? Газета, ці як? Добра. Прыходзьце заўтра. Як ваша прозвішча? Хвошч? Оххх-ооо! Вы вершы павінны пісаць з такім прозвішчам, і псеўданім ніякі не патрэбны". Я призналась, что писала, как и все когда-то в юности. Нил Гилевич сказал — приносите, обязательно почитаем. Голос его был достаточно бодрым, с шутливыми нотками, хотя он предупредил, что немного приболел и в последнее время не дает интервью журналистам. "Толькі патэлефануйце папярэдне", — попросил Нил Симеонович.
Сам факт встречи с Гилевичем меня очень взволновал, получив ЦУ от редакции и купив букет цветов, я направилась по указанному адресу. За полчаса до назначенного времени звоню, чтобы напомнить о встрече.
"Вы прабачце, калі ласка, нешта я зусім дрэнна сябе адчуваю і нічога не змагу вам сёння сказаць, і мне вельмі шкада, што я не пазнаёмлюся сёння з маладым журналістам, ды яшчэ і тым, які пісаў калісьці вершы, але калі вы памятаеце пра такі дзень як Дзень роднай мовы, то я ўжо шчаслівы". Голос поэта был совсем другим, нежели накануне — ему было тяжело говорить, но он продолжал извиняться за сорванную встречу. А потом добавил: "Ведаеце, вось у мяне на паліцы стаіць дваццацітрохтомавік маіх твораў, я яго выдаў за ўласны кошт. Кожны том прасякнуты любоўю да беларускай мовы. Усе 23 тамы надрукаваны невялікім тыражом — 100, а то і 50 асобнікаў. Гэта не тысяча і нават не пяцьсот. Але я спадзяюся, што знойдуцца тыя, хто данясе яго людзям, і, магчыма, любові да беларускай мовы стане крыху больш".
Я робко поинтересовалась, можно ли его хотя бы поздравить с праздником и вручить цветы. Узнав, что мы с фотографом находимся возле его подъезда, впустил. Нас встретил человек, который чувствовал себя не лучшим образом, но излучал невероятное количество добра, как и когда-то давно, много лет назад. Поэт сразу извинился за "беспорядок" — огромные стопки аккуратно сложенных книг, архивных папок, тетрадей. В его скромно обставленной квартире витал дух творчества и казалась, что все в ней — до самой мелкой безделушки — было живым.
Народный поэт оказался невероятно скромным человеком. За те несколько минут, что мы у него были, он ничего не сказал о себе, зато интересовался, откуда мы с фотографом родом, кто наши родители и кем они работают. Характерно, что это был неподдельный интерес. Тогда он подписал мне на память сборник стихов, который составил его друг и выпустил очень маленьким тиражом. Дрожащими руками я взяла в руки книжку.
Когда мы уходили, Гилевич попросил показать или прислать ему фотографии, сделанные во время беседы.
Про просьбу я помнила. Спустя некоторое время позвонила и сказала, что могу принести ему фотографии. Гилевич ответил, что и в этот раз интервью не будет, но фото можно принести. Увидев фотографии, Нил Симеонович обрадовался, дал маркер и попросил с обратной стороны подписать фамилию фотографа и название сайта: "Это потом, когда разбирать будут". Звучало это ужасно, как будто бы его "простуда", как он объяснял, — вовсе не простуда. Его выдала природная искренность. Во второй раз мы беседовали с Гилевичем где-то полчаса.
"Ведаеце, мне ёсць што сказаць. І я хачу сказаць. Але я хачу сабрацца з сіламі, падрыхтавацца да гэтага. Калі вы прыйдзеце да мяне ў наступны раз у "Дзень мовы" ці з нейкай іншай нагоды, я вам ужо не адмоўлю. Але, даруйце, пакуль нічога казаць не буду". По понятным соображениям я и не думала включать диктофон.
Мы с ним поговорили о современных поэтах, о творчестве, о жизненном предназначении и малой родине. Уже тогда, в июне, он ни над чем не работал: "Я разбіраю свае запісы, спяшаюся прывесці ўсё ў парадак". Несколько раз я пыталась переключить разговор на него, но он опять почти ничего не сказал о себе, все спрашивал — о родителях, бабушках и дедушках.
Когда я уходила, он принес шоколадку "Аленка" и, будто стесняясь, попросил: "Перадайце маці, калі ласка".
Мудрый, а потому скромный, интеллигентный, тонкий, но искренний — таким в моей памяти останется Нил Гилевич.
Рабі дабро! Хоць нават коштам
Апошніх сіл, апошніх мук.
I не пытай: каму? завошта?
Рабі — без просьбаў і прынук!
I не турбуйся сам, ці глуха
Закончыш ты свой круг зямны,
Ці — па значэнню і заслугах —
З аб'явай: "Доступ да труны…"
